7. Социальный вопрос,
труд, техника. Социальный вопрос, который во всей остроте был поставлен лишь в
XIX веке, ибо лишь в этом веке обнаружились все социальные противоположности и
противоречия, имеет свой источник в Библии. В поте лица будешь добывать хлеб
свой. Греховный человек не может вести райского хозяйства. Хозяйство греховного
человека основано на заботе, на постоянном страхе за грядущий день, на
ограниченном количестве хозяйственных благ, не соответствующих количеству людей
и количеству потребностей. Библейское проклятие преследует человека на
протяжении всей истории его хозяйствования, добытия хлеба насущного.
"Хлеб" тут символ нужного для поддержания и развития жизни
хозяйственного блага. Но похоть, свойственная греховной природе, стремится
совсем не к насущному "хлебу", перед ней раскрывается дурная
бесконечность хозяйственных благ, к которым она стремится и которые уже не
удовлетворяют никаких реальных потребностей, а потребности воображаемые,
фантазмы. Из наиреальнейшей хозяйственной основы жизни рождается мир фантазмов,
наиболее далекий от всякой реальности. "Хлеб" добывается в поте лица,
т. е. трудом. Отсюда универсальное значение для жизни труда и вместе с тем
двойственное его значение. Труд есть проклятие, поскольку он мучителен,
сопровождается болью и призван создавать не райское, а греховное хозяйство. Все
дается греховному человеку с трудом и с усилием, не только необходимое для
поддерж 1000 ания жизни хозяйство, но и Царство Божье, и вместе с тем в труде
чувствуется, хотя и отяжеленное, творческое призвание человека. Человек по
самому замыслу о нем призван к труду, к творческой переработке человеческим
духом природных стихий. Творческий труд дает человеку царственное положение в
природе, но трагизм в том, что труд не всегда бывает творческим, и огромная
масса человечества обречена на нетворческий труд, на труд мучительный и иногда
страшный, труд рабский, или открыто рабский, или прикрыто рабский, как в
капиталистическом строе. Труд есть не только проклятие человека, но к
благословение, труд, как и хлеб, священ и связан с глубочайшими основами жизни,
он есть самая несомненная из реальностей. Человека заставляют трудом создавать
вещи фантасмагорические и фиктивные, предметы бессмысленной роскоши, но самый
труд, самые трудовые усилия священны. Труд имеет искупляющее значение, как
рождение детей для женщин. Священен и самый нетворческий, тяжелый труд,
священен и труд рабский, но он является проклятием для поработителей и
рабовладельцев. Даже самый бессмысленный труд имеет аскетический смысл. Но
вопрос о религиозном и нравственном значении и смысле труда совсем не ставится
большею частью экономических и социальных учений. Проблема труда в глубине ее
еще не существует ни для идеологии капитализма, ни для идеологии
социализма.<<113>> Идеологи капитализма хотят оправдать и охранить
ту форму экономического порабощения труда, которая лицемерно именуется
свободным трудом. Идеологи же социализма стремятся к освобождению от труда,
понимая под этим освобождение от тяжести и длительности труда, или к
принудительной организации труда для достижения максимальной силы и мощи
социального коллектива. На почве идеологии буржуазно-капиталистической и
социалистически-капиталистической не может быть даже поставлена внутренняя
проблема труда, ибо для них не существует личности как верховной ценности;
ценность личности, ее внутренней жизни и судьбы, заслонена и задавлена
ценностями хозяйственно-экономических благ, ценностями хозяйственной мощи
общества или справедливым распределением в нем хозяйственных благ. И
капитализму и социализму одинаково свойствен экономизм, т. е. извращение
иерархии ценностей, в силу которого низшие и подчиненные ценности получают
преобладание. Так называемый индивидуализм, свойственный
буржуазно-капиталистическому обществу, связанный с экономической свободой и
неограниченной частной собственностью, ничего общего с личностью не имеет и
враждебен ей. Индивидуализм буржуазно-капиталистической цивилизации уничтожает
личность. Экономизм, извращающий иерархию ценностей, совсем не Маркс выдумал,
он взял его из жизни общества XIX века. И не Марксу, не марксистскому
коммунизму принадлежит "заслуга" отрицания человеческой личности. Это
отрицание ранее осуществилось в капитализме и в буржуазных идеологиях.
"Капитализм" и "коммунизм", взятые как символы, ибо в
конкретно-реальной жизни обществ они в таком отвлеченном виде не даны,
одинаково отрицают самоценность личности. Личность есть лишь орудие
хозяйственно-общественного процесса, качества личности есть лишь способ
достижения максимальных хозяйственных благ и мощи. Социальный индивидуализм в
такой же мере видит в личности, наделенной экономической свободой и
неограниченным правом собственности, орудие общества, общественной силы и
общественного процветания, как и социальный коммунизм, который имеет
преимущество искреннего отрицания личности во имя социального коллектива. В
своей борьбе за освобождение труда и трудящихся социализм не менее капитализма
готов рассматривать личность как функцию общества. И потому христианская этика
враждебна этике капитализма и этике социализма, хотя и должна признать
частичную правду социализма, во всяком случае отрицательную его правду в борьбе
с капитализмом. Этически отрицательные стороны социализма получены им по
наследству от капитализма.<<114>> Совершенно ложна идея homo
oeconomicus, всегда руководящегося личным интересом. Этот экономический человек
создан буржуазной политической экономией и соответст 1000 вует
капиталистической этике, его не было в прошлом. Но его структуру души считают
вечной и этим аргументируют против новой социальной организации труда.
Внутренне-этическая
проблема труда есть прежде всего проблема личности, а не проблема общества. Она
становится проблемой общества лишь во вторичном плане. Труд как проклятие, как
добывание хлеба насущного в поте лица есть основная причина образования в мире
социальной обыденности, подавляющей личность и лишающей ее свободы и
оригинальности нравственных суждений. Эта подавляющая социальная обыденность
кристаллизована в строе "капиталистическом", основанном на труде
"свободном", и она может кристаллизоваться в строе
"социалистическом", основанном на труде организованном. Но никакая
социальная обыденность не понимает истоков жизни и не может понять смысла
труда. Труд создает социальную обыденность в условиях греховного мира, но он
связан с истоками жизни, и смысл его лежит за пределами социальной обыденности.
В истоках своих и в смысле своем труд священен и религиозно обоснован. Но все
священное связано с духовной свободой. Труд принудителен и тяжел, он стоит под
властью закона, и в нем есть правда закона. Но он может переживаться личностью
как искупление, он может переживаться в духовной свободе, и тогда падает на
него иной свет. Тогда принудительный закон труда превращается в духовную
свободу. И эта духовная свобода всегда открыта для личности, и ее не может
лишить никакая социальная обыденность. Общество требует от личности труда в
разнообразных формах, от принудительного рабского труда до принудительного
социально организованного труда. Но личность как свободный дух переживает труд
как свою личную судьбу, как свободу, принявшую на себя бремя греховного мира.
Этим не исчерпывается духовное, определяющее изнутри, а не извне отношение к
труду. Личность может переживать труд как свое призвание в мире, может
претворять труд в творчество, т. е. выявлять истинное онтологическое ядро
труда, лежащее глубже той социальной обыденности, которая превращает творчество
в принудительный труд. Духовное преображение и просветление труда есть
переживание его в духовной свободе или как искупления, или как творчества. Но
возможность переживания труда как искупления и переживания его как творчества
неодинаковая. Всякий труд может быть пережит как искупление, но не всякий труд
может быть пережит как творчество. Творческий труд есть достояние меньшей части
человечества и предполагает особые дары. Это ставит вопрос о качественной
иерархии труда, которой не признает идеология социализма, базирующаяся
исключительно на количественном труде. Идеология социализма в преобладающих
своих формах уравнительная и отрицает качество труда, отрицает особые дары,
связанные с качеством. Между тем как творчество культуры основано на иерархии
качества, на различении качества труда и на дарах личности. Качество труда
духовного, умственного, творческого иное, чем качество труда физического,
создающего хозяйственные блага, и он иначе оценивается в иерархии ценностей. К
творчеству призван всякий человек, самый малый человек, жизнь которого полна
элементарными формами труда, но творчество его не проявляется непосредственно в
труде. Если человек не обладает специальными дарами, призывающими его к
творческому труду высшего качества, то возвышение и освобождение этого человека
не может быть основано на зависти его к другому человеку, труд которого
творческий,- зависть может еще более поработить человека и унизить его. И
социальное движение, основанное на зависти, этически и духовно осуждено.
Зависть к дарам другого, которая терзает человека не менее зависти к богатству,
непобедима никакими социальными изменениями и перестройками. Она есть
порождение греха и предлагает борьбу с грехом. Но столь же ложна греховная
гордость и самопревозношение человека, творчески одаренного и занятого трудом
высшего качества. Ибо всякий дар, дающий человеку более высокое иерархическое
положение, есть служение и возлагает бремя ответственности, предполагает
духовные борения и духовные мучения, которых не знает 1000 человек, лишенный
этого дара. Это знают все подлинные творцы.
Античный греко-римский мир
презирал труд, не считал его священным, считал достойным рабского состояния.
Мир этот был основан на господстве аристократии - сама демократия была
аристократична; и этот античный аристократизм мешал величайшим философам Греции
Платону и Аристотелю понять зло и неправду рабства. Когда стоики начали
сознавать неправду рабства и им приоткрылась истина о братстве и равенстве
людей, то это было знаком разложения и падения античной аристократической
культуры. Христианство принесло с собой радикальный переворот в отношении к
труду. Уважение к труду и трудящимся христианского происхождения. На почве
христианства было этически преодолено презрение к труду. Иисус Христос по
человечеству был плотник. Это иное отношение к труду имеет еще библейские
истоки. Но от греко-римского мира осталась положительная идея ценности
качественного аристократически творческого труда, которая должна быть
согласована с библейско-христианской идеей священно-аскетического значения
труда и равенства всех людей перед Богом. Отсюда можно установить следующие
принципы этического отношения к труду. Личность должна претворять всякий труд в
искупление и вместе с тем стремиться к творческому труду хотя бы низшей
иерархической ступени. Общество же должно стремиться к освобождению труда и
созданию условий труда менее тяжелых и мучительных, должно признать право на
труд, т. е. на хлеб, т. е. на жизнь. Но достижение большей свободы и
радостности труда означает не большую социализацию личности в ее труде, а
большую ее индивидуализацию. Социализация личности, создаваемая социальной
обыденностью, совершается в обществе буржуазно-капиталистическом, как по-иному
совершалась она в обществе, основанном на рабстве; и социализм хочет дальше
продолжать эту социализацию. Труд, конечно, социален и совершается в обществе.
Но с этической точки зрения нужно стремиться к индивидуализации социального по
своему характеру труда. И эта частичная десоциализация совсем не значит, что
личность делается антисоциальной, ибо личность призвана к социальной жизни и к
социальному действию. Но это значит, что личность осуществляет свободу своего
духа, определяется в своих суждениях и делах оригинально, т. е. сообразно
своим источникам, а не гнетом социальной обыденности. Именно в обществе
личность должна обнаружить свою оригинальную, т. е. первородную, совесть.
И потому борьба против капитализма за освобождение труда и трудящихся совсем не
должна означать борьбу за окончательную социализацию личности и обобществление
всей ее жизни, ибо это было бы отрицанием личности и свободы духа. Борьба
против неправды капитализма есть прежде всего борьба за экономические права
личности, конкретные права производителя, а не абстрактные права гражданина.
Освобождение труда есть освобождение личности от гнетущих фантазмов
буржуазно-капиталистического мира, от гнетущей власти социальной обыденности.
Однако эта этическая цель достижима лишь частично. Ибо трагический конфликт
личности и общества непреодолим окончательно в пределах греховного мира. Этот
трагический конфликт не может быть понят как вражда личности против общества,
как антисоциальность личности. Личность онтологически социальна, и та частичная
десоциализация ее, которая есть освобождение от гнета социальной обыденности,
есть путь осуществления ее космического и социального призвания из свободы
духа. Общество должно быть трудовым, и лишь трудовое общество, в котором труд
разных качественных ступеней вплоть до высшего духовного творчества образует
иерархическое целое, может быть этически и религиозно оправданным.
4. Страх, ужас и тоска.
Скука и пошлость. Фантазмы. Страх, испытываемый тварью, есть последствие
первородного греха, отделения от Бога. Мотив страха нередко играл определяющую
роль в религиозных верованиях, миросозерцаниях, социальных институтах, обычаях
и бытовых устроениях. Страх есть основа греховной жизни, и он проникает в самые
высшие духовные сферы, он заражает собой религиозную и нравственную жизнь. Но
необходимо делать различие между страхом и тоской или ужасом. Это
приблизительно соответствует различию, которое Киркегардт делает между Furcht и
Angst,<<99>> и отчасти и различию Гейдеггера между Sorge и
Angst.<<100>> Страх есть состояние дрожащей, трепещущей, падшей
твари, которая находится в низинах бытия и которую со всех сторон подстерегают
опасности. Страх есть ожидание страданий, ударов, лишений, наступления врага,
который отнимет блага жизни, отнимет и самую жизнь, ожидание болезни, бедности,
беспомощности и беззащитности. В переживание страха не входит представление о
высоте бытия, которую человек хотел бы достигнуть и оторванность от которой его
мучит. В переживании сильного страха человек обыкновенно забывает о всякой
высоте и склонен жить в низинах, лишь бы освободили его от ожидаемых
опасностей, лишений и страданий. Страх - оппортунистичен, и в состоянии
сильного страха человек на все бывает согласен. Страх есть состояние унижающее,
а не возвышающее человека. Древнее первобытное человечество было одержимо
страхом, terror anticus, страхом перед хаосом и неведомыми силами природы,
перед которыми человек был беспомощен, страхом перед духами, перед демонами,
перед богами, перед магами, перед царями, которые были магами и обладали
магической властью. Древний человек боролся против страха при помощи магии, при
помощи тотемистических верований, искал покровителей и заклинательных формул,
дающих силу над самими богами. Страх есть самый древний аффект человеческой
природы, им сопровождается самое рождение человека, и он всегда присутствует в
подсознательном слое человеческой природы. Магия не есть только приобретение
силы, борьба против опасностей и вызываемых ими страхов, но она также источник
страхов и опасностей. Человек боится магических сил и от них ищет защиты
сначала в религии, потом в науке. После того как первочеловек Адам пал, он
должен был прежде всего почувствовать страх. Отсутствие страха есть райское
состояние. И наступление Царства Божьего есть окончательная победа над страхом,
над страхом жизни и страхом смерти. Религия есть борьба с этим terror anticus и
освобождение от него. Но страх проникает в самые религиозные верования и
искажает их. Религия есть отношение к Божеству греховного человечества, а
греховное человечество стоит под знаком страха. И потому страх перед Богом или
богами проникает религиозные верования. Человек испытывает не только страх
перед 1000 хаосом, но и страх Божий. Религия создает неисчислимое количество
табу, и человек испытывает страх и трепет перед возможностью их нарушения.
Суеверия являются тенью
верований, и они всегда означают страхи. Человек суеверный есть человек
страшащийся, трепещущий. Религия создает различие между "сакральным"
и "профанным" и вызывает страх перед "сакральным". Религия
создает различие между "чистым" и "нечистым" и вызывает
одного рода страх перед "чистым", другого рода страх перед
"нечистым". Религия закона вызывает страх перед законом, трепет и
дрожь перед нарушением закона, окутывающего жизнь. Религиозные верования и
освобождают от страха, и создают неисчислимое количество новых страхов, ибо они
стоят под знаком греха. Только Евангелие освобождает от страха, ибо
освобождение от страха есть действие благодати Христовой.<<101>>
Огромно значение страха в этике.
Иное значение имеет то,
что я назвал бы тоской и ужасом. Тоска в отличие от страха есть устремленность
вверх, к высотам бытия, и мучение оттого, что находишься не на высотах. Тоска и
мистический ужас есть стояние не перед опасностями, подстерегающими нас в
греховном мире, а перед тайной бытия, от которой человек оторван. Человек,
испытавший тоску и мистический ужас, не есть человек, дрожащий перед
опасностями или ожидающий страданий. Наоборот, опасности и страдания обыденной
жизни могут привести к прекращению тоски и мистического ужаса. Мистический ужас
есть переживание тоски, достигшей высочайшего напряжения, предела. Тоска
переходит в ужас перед тайной бытия. Но тоска и ужас совсем не порождаются
обыденной жизнью с ее опасностями и лишениями. Тоска и мистический ужас
неизвестно отчего происходят, причина тоски лежит в ином мире, не в нашем
обыденном мире. Тоска всегда безотчетна. Киркегардт это понимал, но вносит в
тоску и мистический ужас, как высшее ее выражение, элемент страха. В его Angst
смешаны terror anticus и библейский страх Божий. Тоска и ужас свидетельствуют
не только о том, что человек есть падшее и низменное существо, как
свидетельствует об этом страх, но есть также обличение высшей, горней,
богоподобной природы человека, обличение его призвания к высшей жизни.
Тосковать можно только по миру высшему, чем тот, в котором находишься. И
подлинный ужас можно испытывать только перед тайной бытия или перед темным
хаосом, а не перед опасностями обыденной жизни. Забота, из которой Гейдеггер
пытается вывести временное существование в падшем по своей сущности мире, есть
слабая первичная форма страха. Забота, которая делается более напряженной,
превращается в страх. Но тоске совсем несвойственно состояние заботы. Человек,
испытывающий подлинный ужас, совсем не есть озабоченный человек. Можно испытать
заботу и страх перед болезнью близкого человека и опасностью смерти, но, когда
наступает минута смерти, заботы уже нет и нет обыденного страха, а есть
мистический ужас перед тайной смерти, есть тоска по миру, в котором смерти нет.
Страха перед Богом не может и не должно быть, выражение "страх Божий"
неточное и требует истолкования, перед Богом можно испытывать лишь мистический
ужас, ужас перед бесконечной тайной и испытывать тоску по Богу. Внесение в нашу
религиозную веру и в наше отношение к Богу религиозного страха есть внесение
категории обыденной природной жизни мира в высшую сферу, в которой она
неприменима. Страх может быть перед злым зверем или перед инфекционными болезнями,
но не перед Богом. Бояться можно властей этого обыденного мира, царей, народных
комиссаров или жандармов, но не Бога. Бога можно лишь ужасаться или тосковать
по Нему. Это различение очень важно по своим последствиям.
Социальная обыденность,
порожденная грехом, пытается превратить категорию страха в одну из основных
категорий религиозной и нравственной жизни. Различие между "добрым" и
"злым", подобно тому как различие между "сакральным" и
"профанным", порождает страхи. Человек должен по-одному бояться
"добра" и трепетать перед ним и по-другому бояться "зла" и
трепетать перед ним. Человек запуган грехом и запуган 1000 моралью, он в
состоянии паники, панического страха на все согласен, лишь бы избавиться от
этого страха. Такой характер носило запугивание вечными адскими муками.
Духовная и нравственная жизнь человека определялась страхом перед Богом и перед
добром, а не священным ужасом перед Божьей тайной, не тоской по Божьей правде,
не любовью к Богу и Божьему добру. От страха человек готов на все. А его запугивают
муками во времени и муками в вечности. Он превращается в дрожащую, трепещущую,
страшащуюся тварь, которая вымаливает себе возможность передышки и
относительного покоя. Но и страх, принявший религиозный и нравственный
характер, никогда не есть движение вверх, в высоту, к Богу, а всегда есть
прикованность к низинам, к обыденности. Нравственное различение, нравственная
оценка и нравственный акт, которые совершаются лишь под влиянием страха и в
аффекте страха, не могут иметь нравственного значения и быть выражением
духовности человека. Пытка никогда не ведет к обнаружению истины. Страх
искажает все нравственные оценки и извращает все нравственные действия. Страх -
оппортунистичен. Этика страха определяется не из духовного источника, она имеет
своим источником социальную обыденность. Страх парализует свободу совести и
засоряет ее чистоту. И нужно освободиться от аффекта страха, чтобы совесть
совершала нравственные оценки и акты. Человек, окончательно запуганный, теряет
способность к актам, имеющим чисто нравственный смысл. Человек, совершающий
нравственные оценки или акты под влиянием страха временных или вечных мук,
совсем не совершает чисто нравственных оценок и актов. Между тем как социальная
обыденность, овладевающая и религиозной жизнью человека, хочет нравственно
управлять человеком через аффект страха, хотя в смягченной и умеренной форме.
Это создает трагический конфликт. Этика социально детерминированная всегда есть
этика страха, хотя бы она и принимала очень либеральные формы. Всякая
утилитарная этика есть этика страха. Лишь этика духовности не есть этика
страха. Не определяйся в своих нравственных суждениях и действиях аффектом
страха, побеждай духовно страх, определяйся чистым стремлением к высоте, к
божественному, к чистой любви - это есть абсолютный нравственный императив.
Этика эвдемонистическая, будь лот эвдемонизм земной или небесный, в конце
концов, есть этика страха, ибо человек боится за свое счастье и счастье других,
ибо счастье со всех сторон подвергается опасностям и оно покупается оппортунизмом
в оценках и действиях. Если я счастье поставил себе целью, то я обречен все
время бояться. Только притяжение божественной высоты освобождает от страха, но
оно порождает тоску и священный ужас. Значение же тоски и священного ужаса
совсем иное для нравственной и духовной жизни. Тоска не есть, конечно, высшее
духовное достижение человека, она подлежит преодолению, она является в пути,
она обнаруживает священное недовольство человека обыденным миром и устремление
к миру высшему. То же, что я называю "ужасом", - бескорыстно, не
утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и страха перед
будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей наш греховный
обыденный мир и нашу низшую природу от высшего, горнего, божественного мира, от
бесконечной тайны бытия. Поэтому и тоска и ужас могут иметь чистое нравственное
и духовное значение. В страхе же человек совсем не переживает аффекта стояния
перед бездной, перед тайной, перед бесконечностью, наоборот, он погружен в
низший, обыденный, посюсторонний мир. Страх эсхатологический, связанный с
конечной судьбой человека и мира, есть корыстная и обыденная подмена священного
ужаса, бескорыстного и трансцендентного. Достижение божественной высоты и
совершенства, божественной любви совсем не есть средство избежать гибели и
достигнуть блаженства, но есть самоцель, есть само спасение и блаженство. Тоска
и ужас связаны, но ужас ближе к тайне бытия, чем тоска, ужас духовнее, тоска же
душевнее.
Социальная обыденность
создает этику страха, перерождая ужас, вызванный трансцендентной бездной, в
повседневную заботу и терроризуя человека будущими карами 1000 . Но она же
создает и другой образ, в котором нет уже страха и который ниже страха,-
пошлость. Опасность опошления неотвратимо подстерегает мир обыденности. В мире
пошлости происходит освобождение от страха не через движение вверх, а через
падение вниз. Пошлость есть окончательное водворение на низинной плоскости,
когда нет уже не только тоски по горнему миру и священного ужаса перед
трансцендентным, но нет уже и страха. Гора окончательно исчезает с горизонта,
есть лишь бесконечная плоскость. Пошлость закрывает трагизм и ужас жизни, и в
ней социальная обыденность, имеющая свой глубокий источник в грехе, теряет
воспоминание об этом источнике. Пошлость есть совершенная удовлетворенность,
довольство и даже веселье от плоскости небытия, окончательное выбрасывание на
поверхность, окончательный отрыв от всякой глубины, от ядра бытия, боязнь
всякого возвращения к глубине. Пошлость и есть этот мир, окончательно забывший об
ином мире и почувствовавший довольство. Пошлость есть потеря всякой
оригинальности, определяемость жизни исключительно извне, и она стоит безмерно
ниже социальной обыденности с ее трудом, заботой и страхом. Страх, трудность и
забота есть излечение от пошлости. В царстве пошлости все делается легким,
трудность исчезает, но это легкость, порожденная отказом от борьбы за высшее
бытие. Если скука есть предвосхищение небытия и страдание от пустоты и серости,
то пошлость есть освобождение от этого страдания, порожденного сознанием
контраста между бытием и небытием, полнотой и пустотой. Пошлость не знает уже
дуализма, всегда мучительного, она есть своеобразный, низменный монизм.
Цивилизация обладает роковой способностью создавать пошлость, порождать
низменное довольство, убивать оригинальность и индивидуальность, отрывать от
истоков жизни. В пошлости есть бесконечная повторяемость и однообразие. Пошлыми
могут делаться суждения и оценки, в которых раньше была серьезность и была
связь с глубиной жизни. Пошлыми могут делаться суждения нравственные и
эстетические, ставшие модными, бесконечно повторяемыми, самодовольными в своем
пребывании в замкнутом кругу. Склонность к парадоксам может стать пошлой. Ничто
не подвергалось такому опошлению, как любовь, как эротизм. На этой почве
создалось настолько прочное и обширное царство пошлости, что скоро невозможно
будет повторять слова любви. То, что связано с глубочайшими первоосновами
бытия, оказалось оторванным от всякой глубины и создало легкость на поверхности
бытия, уже неотличаемой от небытия. Пошло самодовольство сословий, классов,
профессий, национальностей, конфессий, идеологических направлений. Коммунизм,
который есть явление серьезное и трагическое, порождает несосветимую пошлость.
Нет ничего пошлее попугаичьего повторения заученных фраз марксизма. Такая же
пошлость есть в эстетстве, в распространившейся моде на идеи, которые совсем не
пошлы в своем источнике, в проповеди нравственных добродетелей, из которых ушла
всякая оригинальная жизнь. Пошлым может стать само христианство, превратившееся
в привычку.
Пошлость приобретает
эсхатологический характер, она есть один из концов в человеческой судьбе. И
один из величайших этических императивов заключается в недопущении движения к
этому концу, в пресечении пошлости на корню. Пусть лучше какой угодно страх и
трудность, чем пошлость. Когда люди жили под постоянным страхом вечных адских
мук, они были дальше от пошлости. Освобождение от этого страха, умерщвление в
человеческой душе всякого трансцендентного ужаса породило царство буржуазной
пошлости. Это один из парадоксов освободительного процесса. Он есть великое
благо, и он же несет опасность опошления жизни, выветривания, выбрасывания на
поверхность, отрыва от глубины. Освобождение, понятое как снятие с себя бремени
и тяготы жизни, как освобождение от трансцендентного ужаса и трагизма жизни,
как достижение довольства, всегда влечет за собой торжество пошлости. И это
освобождение противоположно духовной свободе, которая порождает трагизм жизни и
острое сознание бездны, отделяющей наш обыденный мир от мира божественного.
Процесс освобождения социальная 1000 обыденность понимает как свое торжество,
довольство и устроение. И тогда происходит отход от глубины и оригинальности к
царству пошлости и мещанства. Это есть одно из противоречий этики свободы, с
которой связана этика творчества. Но творчество по природе своей противоположно
пошлости, и пошлость есть не что иное, как отсутствие творчества и
неспособность к нему. Поэтому творчество есть путь борьбы с пошлостью. Само
"добро" стало невыносимо пошло, ибо из него исчезает творчество.
Пошлость и плоскость "добра" вызывает против себя реакцию,
утверждающую большую остроту, большую глубину, большую страстность
"зла". В "зле" думают найти противоядие против пошлости. И
мы видим часто, что движения, которые движутся злобой и ненавистью, в которых
есть темные страсти и присутствует элемент "демонический", бывают
острее, активнее, интереснее, чем движения, которые движутся мотивами добра, но
добра уже не творческого, охлажденного, потерявшего соль и ставшего пресным.
Это можно наблюдать в жизни политической, в течениях идеологических. Новые
идеологические течения, острые, активные, осоленные, в которых есть страстная
борьба, часто заключают в себе злость, ненависть, жажду истребления, демоническую
волю к победе. Привычные же слова добродетели кажутся пошлыми и плоскими.
Остроту мы чувствуем в возникающих революционных течениях, в первых
столкновениях романтизма с классицизмом, в новых течениях в искусстве, в новых
освободительных моральных идеях, в возникающих школах, в борьбе за духовную
реформацию. У Лютера, обладавшего религиозным гением, был
"демонический" элемент в натуре. Величайшая этическая проблема
заключается в том, как "добро" сделать огненным, творческим, способным
к активной духовной борьбе, осоленным, как не допустить "добро" до
пресности, скучности и в конце концов пошлости.
Пошлость "добра"
есть последнее и самое зловещее проявление пошлости. Пошлость порока этически
менее страшна. И лишь этика творчества может ответить на эту проблему. Это есть
этика творческой оригинальности, т. е. глубины, изначальности в
нравственных оценках и действиях.
Существенный вопрос
онтологической этики есть вопрос о фантазмах, которые поистине играют
колоссальную и подавляющую роль в человеческой жизни. Фантазмы нужно отличать
от фантазии и воображения. И разница между ними та, что, в то время как
творческая фантазия созидательна и поднимает душу вверх, не отрицает и не
извращает реальностей, а преображает их и прибавляет к ним новые реальности, т. е.
есть путь возрастания бытия, фантазмы разрушительны по своим результатам,
отрицают и извращают реальности, и есть путь от бытия к небытию. Св. Афанасий
Великий говорит, что зло есть фантазмы. Творчески осуществляя Божий замысел о
мире, продолжая миротворение, соучаствуя в деле Божьем, человек устремлен к
полноте бытия. Фантазмы же заменяют Божий замысел о мире другим замыслом,
который есть разложение бытия, и небытие и есть отказ от соучастия в деле
Божьем, в продолжении миротворения. Фантазмы порождены эгоцентризмом,
т. е. являются результатом первородного греха. Человек, одержимый
фантазмами и порождающий фантазмы, не имеет перспективы мира, в которой все
реальности стоят на месте и находятся в соотношении, соответствующем бытию,
структуре бытия. В мире фантасмагорическом все реальности смещены со своих мест
и извращены, структура бытия нарушена и все отнесено к эгоцентрическому
существу, одержимому теми или иными страстями. Фантазмы порождены страстями.
Греховность же и ужас страстей совсем не в их первоначальной стихийной силе, не
в их онтологическом ядре, наоборот, в этом их правда, а в их уклоне к
эгоцентрической одержимости, к созданию фантазм, в которых бытие переходит в
небытие. Страсти греховны постольку, поскольку они нарушают внутреннюю целость
и гармонию, разрушают в человеке образ и подобие Божье, лишают человека
духовной силы, синтезирующей всю душевную и телесную жизнь. И вот все греховные
страсти создают свои миры фантазм, нарушают и разрушают первичное чувство
реальности, делают человека антиреалистом, идеалис 1000 том в дурном смысле
слова. И борьба с разрушительными страстями есть борьба за образ и подобие
Божье в человеке, за гармоническую целостность, т. е. за духовность.
Воображение есть творческая сила и источник творчества. Но если воображение
искажает самое первичное восприятие реальностей, то бытие разрушается для
человека и подменяется фантазмами небытия. Всякая страсть, всякий порок создает
свое дурное воображение, препятствующее восприятию бытия, искажающее
перспективу реальностей. Когда человек стал одержим и допустил власть над собой
болезненного самолюбия, честолюбия, зависти, ревности, сладострастия,
болезненного эротизма, корыстолюбия, скупости, ненависти и жестокости, то он
находится в мире фантазм, и реальности не предстают уже ему в соответствии со
структурой бытия. Все оказывается отнесенным к той страсти, которой одержим
человек и которая лишила его свободы духа.
