1. Добро под благодатью.
Для всякого чуткого человека ясно, что невозможно довольствоваться законом, что
добро законническое не разрешает проблемы жизни. Раз возникло различение между
добром и злом, то не в человеческих силах его устранить, т. е. победить
зло. И человека мучит жажда искупления, избавления не только от зла, но и от
законнического различения добра и зла. Жажда искупления свойственна была уже
миру дохристианскому. Мы находим ее в античных мистериях страдающих богов. В
зачаточной форме мы находим жажду искупления уже в тотемизме и в
тотемистической евхаристии.<<79>> Жажда искупления есть великое
ожидание, что Бог и боги примут участие в разрешении мучительной проблемы добра
и зла, примут участие в человеческих страданиях. Бог снизойдет на землю, как
огонь, и сгорит грех и зло, исчезнет законническое различение добра и зла и
законническое добро, бессильное и терзающее человека. Жажда искупления есть
жажда примирения с Богом и единственный путь победы над атеизмом, внушенным
человеческому сердцу злом и страданием мира. Это есть встреча с Богом,
страдающим и жертвенным, т. е. разделяющим мучительную судьбу человека и
мира. Человек есть существо свободное, в нем есть элемент первородной,
несотворенной, домирной свободы. Но он бессилен справиться со своей собственной
иррациональной свободой, с ее бездонной тьмой. В этом его вековечная трагедия.
И нужно, чтобы сам Бог низошел в глубь той свободы, в ее бездонную тьму и
принял на себя последствия порожденного ею зла и страдания. Искупление вовсе не
есть примирение Бога с человеком, как то извращенно представляет ограниченное
человеческое сознание (судебная теория искупления).<<80>>
Искупление есть прежде всего примирение человека с Богом и Творцом, т. е.
победа над атеизмом, над естественным отрицанием Бога из-за зла и мук мира.
Атеизм, как крик возмущенного человеческого сердца, победим лишь Богом
страдающим и разделяющим судьбы мира. На этом пути вместе с тем окончательно
преодолевается идолопоклонство, которое всегда остается в отвлеченном
монотеизме. Еще в глубине язычества, знавшего лишь богов природных и не
знавшего Бога сверхприродного, люди искали помощи и излечения у тотема, у
знахаря и мага, у царя-бога или полубога. Человек не мог оставаться один,
предоставленный своим силам, зависимый лишь от власти безличного и
бесчеловечного закона. Мир был полон богов, но боги были закованы в имманентном
кругу природной жизни. И потому сами боги были подчинены року. На
страдальческую судьбу человека некому было жалов 1000 аться. Человек изживал
последствия неведомой ему безвинной вины. Это раскрывается в греческой
трагедии. Мир полон богов, но Бог сверхмирный, сверхприродный не сходит в мир,
не разделяет его судьбы и не освобождает от рока. Мистерии искупления
совершались в имманентном круговороте природной тварной жизни, и они выражали
мучительную жажду человека, чтобы сам Бог помог ему в его мучительной борьбе.
Если есть Бог, то трудно представить себе, чтобы он мог окончательно покинуть
древний языческий мир, сотворивший столь много великого и прекрасного, и
предоставить его себе. Бог, очевидно, действовал и в античном языческом мире,
но по-иному, через природу, а не через историю, как в еврейском народе. Человек
никогда не остается совсем один и предоставленный своим силам. Но он не сознает
участия Бога в его жизни и судьбе. Таков результат этики закона. Бог дает
закон, но не участвует в его осуществлении. Когда добро находится под законом,
оно в известном смысле есть безбожное добро. Закон и значит, что Бог отошел от
человека. И в этом источник бессилия закона изменить человеческую природу. В
законе добро откалывается от бытия и не может изменить бытие. Искупление
соединяет добро и бытие, преодолевает разрыв, установленный законом как
последствием греха, оно есть вхождение сущего добра в самые недра бытия.
Искупление вырывает корни зла и греха, но этим оно освобождает человека от
безраздельной власти закона. Искупление означает прежде всего освобождение.
Искупитель есть Освободитель. Закон же от рабства не освобождает. Искупление
означает революционный переворот в нравственных оценках, переоценку всех
ценностей. Оно устраняет неисчислимое количество табу, побеждает внешний страх
нечистоты, все переносит в глубину человеческого сердца, переворачивает все
иерархии, установленные в мире. Этика искупления, этика евангельская есть уже
этика богочеловеческая. В нравственном акте действует не только человек, но и
Бог, не только Бог, но и человек, нет разрыва и противоположения,
установленного законом. И то, что невозможно было для человека, становится
возможным для Бога.
Всем известно, что
евангельская мораль строится на противоположении морали законнической. Но
христианский мир сумел жить и строить свое учение так, как будто бы этика
евангельская и этика закона никогда не сталкивались. Никто не сможет возражать
против того, что христианская, евангельская мораль не есть мораль нормы и
закона. Евангельская мораль есть мораль благодатной силы, неизвестной закону,
т. е. не есть уже мораль. Все христианство есть не что иное, как
приобретение силы во Христе и через Христа, силы перед лицом жизни и смерти,
приобретение силы жизни, для которой не страшны страдания и тьма, силы, реально
преображающей. Настоящее противоположение и есть противоположение силы и
закона, начала онтологически-реального и нормативно-идеального. Поэтому
христианству совсем не свойствен отвлеченный морализм, столь характерный для
всякого законничества и нормативизма. Тут мы подходим к самой сердцевине
христианской этики и этики вообще. Так можно формулировать основную этическую
проблематику: может ли быть идея добра целью человеческой жизни и источником
всех жизненных оценок? Этика охотно соглашается положить в свою основу
верховную идею добра и в этом видит свою специфичность. Но как только идея
добра, как верховная, положена в основу этики, этика становится законнической и
нормативной. Христианство в своих первичных и девственных суждениях не только
усомнилось в том, что идея добра является верховной в жизни, но и резко
противоположило свою мораль морали, основанной на идее добра и норме добра. В
основе христианства лежит не отвлеченная и всегда бессильная идея добра,
которая неизбежно является нормой и законом по отношению к человеку, а живое существо,
личность, личное отношение человека к Богу и ближнему. Христианство поставило
человека выше идеи добра и этим совершило величайшую революцию в истории
человечества, которую христианское человечество не в силах было вполне принять.
Идея добра, как и всякая идея, должна склониться и уступить, ког 1000 да
приходит человек. Не отвлеченная идея добра, а человек есть Божье творение и
Божье дитя. Человек наследует вечность, от закона же ничего не останется. Так
совершает Евангелие прорыв из морали нашего мира, мира падшего и основанного на
различении добра и зла, к морали потусторонней, противоположной закону этого
мира, морали райской, морали Царства Божьего. Человек искупается от власти
закона. Евангельская этика основана на бытии, а не на норме, она жизнь
предпочитает закону. Конкретное бытие, живое существо выше всякой отвлеченной
идеи, выше и идеи добро. Евангельское добро и заключается в том, чтобы не
считать добро верховным началом жизни, а считать человека таким началом.
Евангелие показывает, что люди бывают мерзки и лицемерны из любви к добру, из
любви к добру истязают человека и забывают о человеке. Суббота для человека, а
не человек для субботы - вот сущность великой нравственной революции,
произведенной христианством, в которой человек впервые опомнился от роковых
последствий различения добра и зла и власти закона. "Суббота" и есть
отвлеченное добро, идея, норма, закон, страх нечистоты. Но "Сын
человеческий есть господин и субботы". Христианство не знает нравственных
норм, отвлеченных, обязательных для всех и всегда. И потому всякая нравственная
задача для христианства есть неповторимо индивидуальная задача, а не
механическое исполнение нормы, данной раз навсегда. Так и должно быть, если
человек, живое существо выше "субботы", отвлеченной идеи добра. Тогда
всякий нравственный акт должен быть основан на бесконечном внимании к человеку,
от которого он исходит, и к человеку, на которого он направлен. Евангельская
этика искупления и благодати прямо противоположна формуле Канта: нельзя
поступать так, чтобы это стало максимой поведения для всех и всегда, поступать
можно только индивидуально, и всякий другой должен иначе поступать.
Общеобязательность заключается лишь в том, чтобы каждый поступал неповторимо
индивидуально, т. е. всегда имел перед собой живого человека, конкретную
личность, а не отвлеченное добро.
Такова этика любви. Любовь
может быть направлена лишь на живое существо, на личность, а не на отвлеченное
добро.<<81>> Руководиться в своих нравственных актах любовью к
добру, а не к человеку, к живым существам и значит практиковать этику,
противоположную христианской, евангельской, быть фарисеем и законником. Выше же
любви к ближнему, к человеку стоит лишь любовь к Богу, который тоже сеть
конкретное существо, личность, а не отвлеченная идея добра. Любовью к Богу и
любовью к человеку исчерпывается евангельская мораль, все же остальное не
специфически евангельское и лишь подтверждает закон. Христианство призывает
любить "ближнего", а не "дальнего". Это есть очень важное
различие. Любовь к "дальнему", отвлеченному человеку и отвлеченному
человечеству есть любовь к отвлеченной идее, к отвлеченному добру, а не любовь
к человеку. И во имя этой отвлеченной любви люди готовы принести в жертву
ближних, живого человека. Такую любовь к "дальнему" мы встречаем в
революционной гуманистической морали. Но любовь гуманистическая и любовь
христианская очень различны. И различие тут нужно видеть прежде всего в том,
что христианская любовь конкретна и лична, гуманистическая же любовь отвлеченна
и безлична, что для христианской любви дороже всего человек, для
гуманистической же любви дороже всего "идея", хотя бы то была
"идея" человечества и человеческого блага. В гуманизме есть, конечно,
очень сильные христианские элементы, он христианского происхождения. Высшая
человечность раскрыта христианством. Она создана словами Христа, что человек
выше субботы, и Христовой заповедью любви к ближнему. Но так же как в
христианстве начинают побеждать законники и фарисеи и "суббота",
отвлеченная идея добра, ставится выше человека, живого существа, так же и в
гуманизме побеждают свои законники и фарисеи и отвлеченная идея блага
человечества или прогресса человечества ставится выше человека, живого
существа. Величайшее извращение получается на почве ложного понимания
"добрых дел". "Добрые дела" начинают 1000 понимать не как
проявление любви к Богу и к ближнему, к живому существу, не как обнаружение
благостной силы, дающей жизнь другим существам, а как способ самоспасения и
самооправдания, как путь осуществления отвлеченной идеи добра, за которое
человек получает награду в будущей жизни. Так совершается измена евангельскому
откровению любви. "Добрые дела", которые совершаются не из любви к
людям и не из заботы о них, а для спасения собственной души, совсем не добрые.
Где нет любви, там нет и добра. Любовь не требует и не ждет награды, она сама
уже есть награда, есть просветление и преображение бытия, есть луч райского
бытия. "Добрые дела", как дела закона, ничего общего не имеют с
Евангелием и с христианским откровением, они остаются в мире дохристианском.
Помочь ближнему, совершать добрые дела нужно не для спасения души, а из
непосредственной любви, для соединения людей, для сочетания душ в Царстве
Божьем. Любовь к человеку самоценна, она имеет в себе имманентное качество
добра. И есть двоякое отношение к ближнему, к живому существу, обладающему
самоценностью. Есть жалость. Жалость есть разделение богооставленности твари,
соединение с нею в этой богооставленности. И есть любовь. Любовь есть
разделение жизни в Боге, в благодатной помощи Божьей. Жалость не есть самое
последнее и высшее, выше любовь, любовь к другому в Боге. Но жалость одно из
самых высоких человеческих состояний, настоящее чудо в нравственной жизни
человека, как справедливо говорит Шопенгауэр, хотя он и неверно его объясняет.
Это жгучее и острое ощущение богооставленности и готовность разделить эту
богооставленность распространяется и на животных, и на всю тварь. Жалость
неизбежно входит в любовь, но любовь превышает жалость, ибо знает другого в
Боге. Любовь и есть видение другого в Боге и утверждение его для вечной жизни,
излучение силы, необходимой для этой вечной жизни. В основе евангельской,
христианской этики лежит безусловное признание значения всякой человеческой
души, которая стоит дороже царств мира, самоценности личности как образа и
подобия Божьего. И никакая отвлеченная идея добра не может быть поставлена выше
этой личности.
2. Евангельская мораль и
мораль законнически-фарисейская. Мы уже видели, что евангельская мораль
отрицает мораль законнически-фарисейскую, мораль самоспасения человека через
осуществление нравственного закона. Так как в основании этой своеобразной
морали лежит отношение к человеку, к живому существу, к личности, а не к
отвлеченному добру, то она носит в высокой степени динамический характер.
Христианство не знает застывших типов злодеев или застывших типов праведников.
Злодей может превратиться в праведника, и праведник - в злодея. Св. Иоанн
Лествичник говорит: "Станешь остерегаться осуждать согрешающих, если
будешь помнить, что и Иуда был в соборе учеников Христовых, а разбойник в числе
убийц; но в одно мгновение произошло с ним чудо
перерождения".<<82>> Поэтому Христос и учит нас: не судите да
не судимы будете. До часа смерти никто не знает, что с человеком может
произойти, какие великие перевороты, да и никто не знает, что с человеком
происходит в час смерти, уже в плане бытия нам недоступного. Поэтому
христианство иначе относится к "злодеям", чем этика мира сего, оно не
допускает резкого деления людей на две расы, на расу "добрых" и на
расу "злых", которым так дорожат этические учения. Только
христианство верит в преодолимость прошлого, оно знает тайну забвения и
стирания прошлого. Это и есть тайна искуплениями ей создается этика иная, чем
этика закона. Искупление освобождает от кармы, от кармического изживания
прошлого в бесконечном будущем. От прошлого не тянутся бесконечные нити в
будущее, они перерезываются. В этом тайна покаяния и отпущения грехов. Человек
сам себе не может простить греха и низости, он не в силах забыть злого
прошлого. Но Христос понес на себе грехи всего мира, и Он может снять грех и
простить. Прощение и забвение возможно лишь во Христе и через Христа. Человек
не может себе простить грех и зло и изжить его последствия, он освобождается
через Христа. Но он до 1000 лжен во имя Христа другому, ближнему простить грех
и зло, помочь ему избавиться от их власти. Человек не освобождается и не
спасается, не улучшается и не усовершенствуется, когда его окончательно
причислили к расе "злых" и проклинают его. Наоборот, он от этого погибает.
Зло прошлого, которое считается непреодолимым и непоправимым, порождает все
новое и новое зло. Человек начинает чувствовать, что он все равно погиб, что
возврата нет, что на нем лежит проклятие. Вот против этого и восстает религия и
этика искупления. Ибо Христос пришел не для праведников, а для грешников. И нет
такого греха, который не может быть снят и прощен. Грех против Сына
Человеческого, против самого Христа прощается. Не прощается только грех против
Духа Св. Но это уже тайна последнего богоотступничества, которую нельзя
отождествлять с атеизмом. Атеизм может быть прощен, и он может означать
замутненную любовь к правде. Мы не знаем последней тайны человеческого сердца,
его последней глубины, оно открывается только любящему. Но осуждающий редко
бывает любящим, и потому для него закрыта тайна человеческого сердца того, кого
он осуждает. В этом граница всякого суда и граница разделения на
"добрых" и "злых", на "благочестивых" и
"богоборцев", на "верующих" и "атеистов". Иногда
"злые", "богоборцы" и "атеисты" могут оказаться
более угодны Богу, чем "добрые", "благочестивые" и
"верующие". Это трудно понять этике закона, но понятно для этики
искупления.
Евангелие производит
полный переворот в нравственных оценках, все размеры которого мы не ощущаем,
потому что слишком привыкли к нему и слишком приспособили его к обыденным
нуждам. "Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже
возгорелся". В этом огне сгорают все старые привычные нравственные оценки
и образуются новые. Первые будут последними, последние первыми. Это -
неслыханная по своему радикализму революция. Христианство родилось в этой
революции, вышло из нее. Но христианскому человечеству было непосильно провести
ее в жизнь, ибо это значило бы стать "по ту сторону добра и зла",
которыми живет мир. Когда таинственные евангельские слова были превращены в
норму, то "последние" стали новыми "первыми". Совсем как в
революциях социальных, когда прежде угнетенный класс приходит к власти и
начинает угнетать других. Такова участь всех евангельских слов, поскольку они
превращаются в норму. Парадокс в том, что угнетенные никогда не могут
господствовать, ибо в момент господства они становятся угнетателями. Бедные
никогда не могут господствовать, ибо в момент господства они становятся
богатыми. И потому никакие внешние революции в положении людей не соответствуют
радикализму переворота, возвещенного Евангелием. Евангелие не знает норм и
законов. И его нельзя истолковать как норму и закон. Евангелие есть благая
весть о наступлении Царства Божьего. И все, к чему призывает Христос, есть
призыв к Царству Божьему и только так может быть истолковано. Мораль Царства
Божьего оказывается непохожей на мораль мира падшего, находящегося по ею
сторону добра и зла. Мораль евангельская находится по ту сторону привычного для
мира различения между добром и злом, согласно которому первые - первые,
последние - последние. Евангельская этика, этика искупления во всем
противоположна миру. Все, что говорит Христос, обычно облекается в форму:
"...вам сказано, а я говорю вам". Тареев прав, когда он настаивает на
абсолютности Евангелия и его несоизмеримости с относительностью
природно-исторической жизни.<<83>> "А я говорю вам: не
противься злому". Обыкновенная нравственная жизнь основана на противлении
злому. "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите
ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас". Если понять
это как закон, то этот евангельский призыв невыполним, он безумен для этики
закона, он предполагает иной, благодатный порядок бытия. "Ищите же прежде Царства
Божия и правды Его, и это все приложится вам". В этом сущность Евангелия и
сущность христианства. Но вся жизнь мира основана на том, что прежде всего ищут
"это все", то, что должно "приложить 1000 ся", а не
"Царство Божье". И этика, мораль нашего мира, ищет совсем не Царства
Божьего, а ищет оправдания законом. "Не то, что входит в уста, оскверняет
человека; но то, что выходит из уст, оскверняет человека". Между тем
понятие о чести нашего мира основано на том, что оскверняет человека то, что
входит в уста, а не выходит из уст. Честь человека осквернена и ранена тем, что
человека выругали или ударили, а не тем, что он выругал или ударил.
"Князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между
вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам
слугою". Опять очень радикальная революция, восстающая против князей и
вельмож мира. Больший есть лишь слуга. Особенно трудно это было вместить
церковной иерархии, которая действовала в мире и искажалась человеческими страстями
и грехами. Символически церковь осталась верна словам Христа, но реально
изменила им. И в ней господствовали князья и вельможи; и в ней больший не был
слугою. Символически папа считал себя слугой, но реально он господствовал даже
над князьями и вельможами. "Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему
служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих".
Христос жил среди грешников, среди мытарей и блудниц, с ними ел и пил. И против
этого протестовали фарисеи, носители этики закона, этики мира во имя чистоты.
Но Христос не знает ничего нечистого, кроме нечистоты человеческого сердца.
"Не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не
праведников, а грешников к покаянию". Фарисейская этика закона не любит
больных и грешников, ее представители живут в обществе праведных и чистых и
охраняют свои белые одежды. Но Сын Божий говорит фарисеям: "Что вы зовете
Меня: "Господи! Господи!" и не делаете того, что Я говорю".
"Здесь Тот, Кто больше храма". "Вы, фарисеи, внешность чаши и блюда
очищаете, а внутренность ваша исполнена хищения и лукавства". И эти слова
- протест против этики закона, этики чистоты. "Горе вам, законникам, что
вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали".
Вхождение в Царство Божье не зависит от ключа разумения законников, он
препятствует вхождению. И опять слова, означающие полный переворот ценностей:
"Что высоко у людей, то мерзость пред Богом". "Остерегайтесь
книжников, которые любят ходить в длинных одеждах и любят приветствия в народных
собраниях, председания в синагогах и предвозлежания на пиршествах, которые
поедают домы вдов и лицемерно долго молятся; они примут тем большее
осуждение". Этими книжниками полон христианский мир, для которого этика
закона легче и доступнее этики благодати. Вот слова основные для религии этики
и благодати: "Не знаете, какого вы духа; ибо Сын Человеческий пришел не
губить души человеческие, а спасать". Слова эти сказаны апостолам, которые
тогда не понимали Учителя. Этика закона не спасает, а губит человеческие души.
"Я пришел для того, чтобы имели жизнь, и имели с избытком". Христос,
Спаситель и Искупитель, есть прежде всего источник жизни. Он утверждает жизнь.
Этика закона ограничивает и регулирует жизнь, но не может быть источником
жизни. Этика искупления восстанавливает источник жизни. Евангелию свойствен
абсолютизм и максимализм, но это максимализм особого рода. Ложь
моралистического максимализма в том, что он требует максимализма от другого,
максимализма в исполнении закона и нормы. Поэтому он беспощаден к людям и всех
осуждает. Ничего подобного нет в благодатном максимализме Евангелия. Он лишь
открывает Царство Божье и путь к нему, но не дает правил и норм. Максимализм
прежде всего применяется к себе, а не к другим. Строгость к себе и
снисходительность к ближнему - вот истинно христианское, евангельское отношение
к жизни. Есть два нравственных пафоса: один требует прежде всего нравственной
высоты от себя и своих, другой прежде всего обличает чужих. Второй пафос не
христианский. Отвлеченный нормативный идеализм, хотя бы он практиковался
христианами, всегда жесток и фанатичен, он хочет истребить носителей зла. Для
подлинных христиан это невозможно, ибо они всюду видят прежде всего живых
людей, живых существ. 1000 Даже у такого пламенного и значительного мыслителя,
как Киркегардт, есть элемент нехристианского максимализма, максимализма
безблагодатного, противоположного любви. Это глубоко раскрыл Ибсен в Брандте.
Человек не должен считать себя правым, а других виновными, не должен стремиться
к тому, чтобы пережить состояние самооправданности. Тут мы подходим к
величайшему перевороту, совершенному христианством в отношении к грешным и
злым.
