Христианские учителя
духовной жизни постоянно говорят о греховных страстях и борьбе с ними. И они
правы, конечно, что греховные страсти терзают человека и искажают его жизнь. Но
страсти являются вместе с тем материалом, который может быть переработан в
высшее качественное содержание жизни. Без материала страстей, без
бессознательной стихии жизни и творчества человеческая добродетель суха и
смертельно скучна. И сами отцы церкви говорят иногда, что страсти могут
превращаться в добродетели. Это и свидетельствует о том, что в борьбе со
страстями нельзя становиться на исключительно отрицательную точку зрения,
применять лишь отрицательный аскетизм. Необходимо достигнуть положительных
качественных состояний, в которые войдут просветленные, преображенные,
сублимированные страсти, а не будут истреблены и уничтожены. Такова прежде
всего самая роковая страсть падшего человека - страсть половая. Ее невозможно
просто уничтожить и истребить; и бесплодно и даже опасно сосредоточиваться на
отрицательной борьбе с ней. В терминологии современной психологии и
психопатологии вопрос стоит о сублимации половой страсти. И открывается много
путей борьбы человека с греховной половой страстью. Всякое сильное и
творческое, вдохновенное душевное и духовное состояние преодолевает и
преображает половую страсть. Переживание сильной эротической влюбленности может
ослабить половую страсть и заставить забыть человека о физиологической половой
потребности. Это парад 1000 окс, хорошо известный и проверенный на опыте.
Переживание сильного чувства жалости и сострадания тоже может парализовать
половую страсть и заставить человека забыть о ней. Энергия половой страсти,
преображенная и сублимированная, может стать источником творчества, творческого
вдохновения и подъема. Творчество, несомненно, связано с энергией пола, связано
с первоисточником творческой энергии, может перейти в другие формы энергии,
подобно тому как движение переходит в теплоту. Творчество связано с
первоосновой жизни и означает лишь известную духовную направленность, интенцию
этой первичной жизненной энергии. И весь вопрос в том, чтобы открылись пути для
творческой духовной направленности в противоположность той недуховной направленности,
в которой растрачиваются духовные силы в половых страстях. Чисто отрицательной
аскезой, усилием воли, направленным к борьбе с половой страстью, не заменяющим
ее ничем положительным, нельзя победить половой страсти и никакой греховной
страсти в силу закона, который современная психология называет la loi de
l'effort converti.<<89>> Только изменение направленности духа,
сублимирование страсти и превращение ее в источник положительного творчества
может помочь. Любовь может победить терзающую человека половую страсть. Но
жертва любовью, подавление ее в себе во имя творчества может явиться источником
человеческого творчества. Я уже указал на это явление в жизни Киркегардта,
отказавшегося от любимой невесты, и в жизни Ибсена, отразившего это явление в
своем творчестве.<<90>> Бесполость столь же неблагоприятна для
творчества, как и растрачивание жизненной энергии в половых страстях.
Но и большая часть так
называемых греховных страстей подлежит сублимации, духовному претворению в
источник положительного творчества. Этика закона со своими законническими
добродетелями не хочет этого знать. Но это знает этика творчества со своими
творческими и динамическими добродетелями. Греки сумели даже ненависть, одно из
самых злых и греховных человеческих состояний, превратить в благородное
соревнование. Таким же превращениям подлежат и гнев, и честолюбие, и ревность,
и страсть к игре. Любовь есть как бы универсальная энергия жизни, обладающая
способностью превращать злые страсти в страсти творческие. Ведь и жажда
познания есть любовь известной интенции, любовь к истине, что и значит
философия. То же нужно сказать о любви к красоте, о любви к справедливости.
Злые страсти переходят в творческие страсти через эрос. И потому этика
творчества есть эротическая этика в отличие от этики закона. Но любовь лишь
тогда оказывается силой, превращающей злые страсти в страсти творческие, когда
она самоценна и не рассматривается как средство для спасения души. Любовь, как
добрые дела, полезные для спасения души, не может быть источником творчества,
творческого отношения к жизни, не может быть излучением энергии, дающей жизнь и
просветляющей жизнь. Любовь есть не только источник творчества, но сама любовь
к ближнему, к человеку есть уже творчество, есть излучение творческой энергии,
обладающей радиоактивностью. Любовь есть радий в духовном мире. Этика
творчества зовет к реальному, энергетическому осуществлению самой правды,
самого добра, духовности, просветления жизни, а не к символическому и условному
осуществлению добра через аскетические упражнения, добрые дела и пр. Творческая
этика требует любви в каждом человеке к его творческому лику, образу и подобию
Божьему в нем, т. е. к самому человеку, как к самоценности, а не только к
Богу в нем, не только к добру в нем, к истине в нем, к сверхчеловеческому в
нем. И потому неизвестно, за что любят человека, ни за что любят. Нельзя любить
за заслуги, и в этом любовь походит на благодать, которая дается даром, не по
заслугам, ни за что. Любовь есть благодатная, излучающая энергия. Понимание же
любви к ближнему как средства для спасения души есть величайшее извращение
природы любви, непонимание любви. Это и есть законническое извращение
христианства. Любовь понимается как закон, за исполнение которого человек
получает награду. Также 1000 ложен всякий идеализм, который знает любовь к
идее, но не знает любви к человеку и всегда готов превратить человека в орудие
этой идеи. На этой почве порождается религиозный формализм и религиозное
фарисейство, которое всегда есть отрицание любви. Лишь религия закона отвергает
человека, непокорного воле Божьей. И лишь этический идеализм отвергает
человека, непокорного идее. Этого отвержения не знает религия искупления и не
знает этика творчества. Христианская религия поставила человека выше субботы, и
этика творчества целиком принимает эту абсолютную истину. Для этики творчества
человек есть самоценность независимо от идеи, которую он носит, и задача жизни
в излучении творческой энергии на жизнь, энергии просветляющей, укрепляющей и
преображающей. Поэтому она не судит, она дает жизнь, получает жизнь, повышает
качество и ценность содержания жизни. Трагедия же этики творчества связана со
столкновением ценностей и благ, которые одинаково признаются заслуживающими
творческого усилия. Поэтому этика творчества всегда предполагает жертву.
Есть два различных типа
наслаждений - один напоминает о первородном грехе и всегда заключает в себе
яды, другой напоминает о рае. Когда вы испытываете наслаждение от
удовлетворения половой страсти или от еды, вы должны чувствовать в нем отраву и
напоминание о первородном грехе. Таково всякое наслаждение, связанное с
похотью. Оно всегда свидетельствует о бедности, а не о богатстве человека. Но
когда вы испытываете наслаждение, вдыхая горный или морской воздух или аромат
лесов и полей, вы вспоминаете о рае, тут нет похоти. Тут сравниваются
наслаждения, которые носят физиологический характер. Но то же сопоставление
возможно и в области духовной. Когда человек испытывает наслаждения от
удовлетворения честолюбия или корыстолюбия, он должен чувствовать отраву и
вспоминать о первородном грехе. Когда же он чувствует наслаждение от
творческого акта, открывающего истину, создающего красоту или излучающего
любовь на другого человека, он вспоминает о рае. Всякое наслаждение, связанное
с похотью, отравлено и напоминает о первородном грехе. Всякое наслаждение,
свободное от похоти и связанное с любовью к предметной ценности, есть
воспоминание рая или предвкушение рая, и оно вырывает из оков греховности.
Сублимация или преображение страстей означает освобождение страсти от похоти и
утверждение в ней свободной творческой стихии. Это и есть основное для этики
различение. Ибо человек должен прежде всего стремиться к преодолению рабства и
к свободе. Всякое состояние, несогласное со свободой духа и враждебное ей, есть
злое состояние. Но всякая похоть (concupiscentia) враждебна свободе духа,
порабощает человека. Похоть ненасытима, и ее всегда ждет пресыщение. Она не
может быть удовлетворена, она есть дурная бесконечность алкания. Есть иное
алкание, перед которым тоже открывается бесконечность, напр., алкание правды,
абсолютной, а не относительной. Но алчущие и жаждущие правды блаженны, потому
что они обращены не к дурной бесконечности, а к вечности, к божественной
бесконечности. Божественное, насыщающее нашу жизнь, и есть противоположение той
скуке и пустоте, которая порождает дурную похоть жизни. Похоть по природе своей
есть состояние нетворческое и противоположное творчеству. Творчество щедро,
жертвенно, оно отдает свою силу, похоть же всего требует для себя, она жадна и
ненасытима, вампирична. Подлинная любовь дает силы другому, любовь-похоть
вампирически поглощает силу другого. Поэтому существует не только
противоположность между похотью и свободой, но и похотью и творчеством. Похоть
есть уже извращенная страсть и внутренне обессиленная. Есть творческая сила
власти и есть похоть власти, есть жертвенная сила любви и похоть любви.
Нравственная жизнь греховного мира слагается парадоксально и противоречиво.
Человека мучит самолюбие и честолюбие, когда он ниже, когда его пленяет недоступная
высота и вызывает похотение. И мучит чувство пустоты и ничтожества, когда он
выше, когда он достиг желанной высоты положения. То же повторяется в жизни
эротической, половой. Человек мучится оттого, что не 1000 обладает предметом
своей половой любви. Когда же он им обладает, он пресыщается и испытывает скуку
и пустоту. Это всегда означает нетворческое направление воли, не дающее, а
требующее, не творческое, а похотливое, не излучающее энергии, а поглощающее
ее. Величайшая тайна жизни скрыта в том, что удовлетворение получает лишь
дающий и жертвующий, а не требующий и поглощающий. И только в нем энергия жизни
не иссякает. Творчество же есть ее неиссякаемость. Поэтому положительная тайна
жизни скрыта в любви, в любви жертвующей, дающей, творческой. И всякое
творчество, как мы уже говорили, есть любовь, и всякая любовь есть творчество.
Если хочешь получить, отдавай, если хочешь иметь удовлетворение, не ищи его,
никогда не думай о нем и забудь самое это слово, если хочешь приобрести силу,
обнаруживай ее, отдавай другим. Обнаружение силы и энергии совсем не
предполагает исповедание учения о свободе воли. Парадоксально то, что
направления, обнаружившие максимальную силу и энергию, напр. кальвинизм или
марксизм, совсем отрицают свободу воли. Это учение рационалистическое и вечно
занятое расчетами и судом. Оно есть продукт рефлексии и раздвоения. Подлинная
же свобода есть благодатная энергия.
Этика творчества есть
высшая и наиболее зрелая форма нравственного сознания. Но вместе с тем это есть
мораль вечной юности. Творчество есть юность души. И высшая сила творчества
связана с девственностью души. Соотношение между юностью и старостью духа
нельзя понимать хронологически. Мораль закона есть старческая мораль. Между тем
как она есть самая древняя мораль человечества. Вечно юный характер творчества
и творческой этики ставит вопрос о соотношении между творчеством и развитием.
Есть ли творчество развернутое или развитое состояние? Можно было бы выставить
парадоксальное на первый взгляд положение, что развитие и разворачивание есть
смертельный враг творчества, есть его охлаждение и иссякание истоков. Высшая
точка подъема всякого творчества совсем не есть разворачивание его продуктов.
Высший подъем творческого горения есть его первый творческий взлет, его
зарождение, а не его завершение, его юность и девственность, его первородность.
Высший подъем творчества есть его первичное творческое озарение, интуиция,
первый творческий замысел. Развитие, усовершенствование, разворачивание,
завершение творчества есть уже его ухудшение, охлаждение, падение вниз,
старость. Это видно в судьбе творческих гениев и творческом движении духа в
истории, в историческом развитии, в судьбе пророчества и святости в мире, в
судьбе всех озарений, всех интуиции, всех первородных идей. По творческому
горению духа нельзя сравнивать христианства развитого и развернувшегося с
первохристианством, нельзя сравнивать тех, которые основали жизнь на
пророчествах, с самими пророками. Нельзя сравнивать развитой францисканский
орден с огнем любви св. Франциска. Нельзя сравнивать развитой протестантизм
XVII, XVIII и XIX веков, прошедший через Меланхтона, с пламенным горением, с
пламенным духом Лютера. Нельзя сравнивать охлажденных результатов всех
революций мира с пламенем и горением в момент их зарождения. Нельзя сравнивать
марксистов с Марксом, нельзя сравнивать толстовцев с Толстым. Нельзя сравнивать
какой бы то ни было системы остывших и осевших идей с гениальностью,
озаренностью и пламенностью их первых провозвестников. Нельзя сравнивать
охлажденной любви в ее зрелости и старости, в ее развитости с первым ее
зарождением и экстазом. Сущность развития, разворачивания, усовершенствования
заключается в том, что оно закрывает первородность человеческих идей и чувств,
первичность интуиции, что она окутывает их и удушает вторичными эмоциями,
социальными наслоениями и делает почти невозможным прорваться к ним. Это
случилось и с христианством, и в этом сущность его исторической трагедии. Это
случается со всяким человеческим чувством и мыслью. Развитие губит творческую юность,
девственность, первородность и оригинальность. Невозможно узнать в развитии
того, что зародилось первоначально в свободном творческом акте. Истинная жизнь
есть творчество, а не развитие, есть 1000 свобода творческих актов, т. е.
творческий огонь, а не необходимость и тяжесть охлаждающегося разворачивания и
усовершенствования. И эта истина особенное значение имеет в жизни нравственной.
Нравственная жизнь должна быть вечным творчеством, свободным и огненным,
т. е. вечной юностью и девственностью духа. Она должна покоиться на
первородных интуициях, в которых человек свободен от окружений и наслоений
жизни, парализующих свободу его нравственных суждений. Но в действительности
трудно прорваться до этой юности духа. Большая часть нравственных суждений и
актов вытекает не из этого первоисточника. И этика творчества не есть этика
развития, этика творчества есть этика юности и девственности духа, этика,
почерпнутая из огненного первоисточника жизни, из стихии свободы. Поэтому
подлинная этика не есть этика обыденности и социальности.
3. Роль воображения в
нравственной жизни. Энергетическая этика. Творческая этика предполагает
бесконечность задачи, стоящей перед человеком, и незавершенность мира. Но
трагизм творческой этики в конечности осуществления всякой бесконечной задачи.
Для этики творчества основное значение имеет творческое воображение. Без
воображения творческий акт невозможен. Творчество и есть прежде всего
воображение себе иного, лучшего, высшего, возникновение образа этого иного,
лучшего, высшего. Творческое воображение представляет себе лучшее, чем
окружающая действительность. Ибо творчество всегда возвышается над
действительностью. Воображение играет такую роль не только в мифотворчестве и
искусстве, где никто этой роли не отрицает, но и в научных открытиях и в
технических изобретениях и в нравственной жизни, в создании более высокого типа
отношений между людьми. Существует нравственное воображение, творящее образ
лучшей жизни, и лишена нравственного воображения лишь законническая
этика.<<91>> Воображение не нужно лишь для автоматического
исполнения закона или нормы. Сила творческого воображения есть принцип таланта
в нравственной жизни. Человек наряду с законническим, нормативным моральным
миром, который закончен и к которому ничего нельзя прибавить, создает себе,
воображает мир высший, свободный, прекрасный, лежащий по ту сторону обыденного
добра и зла. И этим красна жизнь. Жизнь, в сущности, никогда не может протекать
исключительно по закону, люди всегда воображают себе иную, лучшую, более
прекрасную и свободную жизнь, воображают ее себе и реализуют возникшие образы.
Царство Божье есть воображение, т. е. возникновение образа совершенной,
прекрасной, свободной, полной, божественной жизни. Ничего не воображает только
закон, или, вернее, он воображает себе только исполнение и нарушение закона. Но
самое совершенное исполнение закона не есть образ совершенной жизни.
Воображение может быть и источником зла, может быть злое воображение и
фантазмы. Злые помыслы есть дурное воображение. В воображении зарождаются и преступления.
Но воображение есть также источник творчества лучшей жизни. Человек, лишенный
воображения, не способен к творческим нравственным актам, к созданию лучшей
жизни. Самое понятие лучшей жизни, к которой нужно стремиться, есть результат
творческого воображения. Не имеющие воображения думают, что никакой лучшей
жизни не может быть и не должно быть, а есть лишь неизменный порядок жизни, в
котором должен осуществляться закон, сам по себе неизменный. Огромную роль
воображению придавал Я. Бёме.<<92>> Мир сотворен Богом через
воображение, через в вечности возникавшие в Боге образы, которые есть вместе с
тем и реализация их. Огромное значение воображению придают и современные
психологи и психопатологи, и отрицательное и положительное значение. Они раскрыли,
что воображение играет в жизни людей безмерно большую роль, чем думали. Через
воображение создаются болезни и психозы человека, и через воображение же они
могут и излечиваться. Этика закона запрещает человеку воображать себе лучший
мир и лучшую жизнь, она приковывает человека к данному миру, к обыденности,
социально организованной, и повсюду ставит свои запреты, свои табу. Но этика
1000 творчества порывает с миром обыденности и не хочет знать законнических
запретов, она противопоставляет "образ" высшей жизни
"закону" данной жизни.
Этика творчества есть
этика энергетическая. Повышение энергии жизни, качественное и количественное,
творческий подъем энергии есть один из критериев нравственной оценки. Добро
есть радий в духовной жизни, и основное качество его есть радиоактивность,
излучаемость и неиссякаемость. И в этике происходит борьба энергетизма с
нормативизмом. Мораль закона и мораль творческой энергии постоянно находятся в
борьбе между собой. При онтологическом и энергетическом понимании добра
моральное добро совсем не оказывается целью жизни. Замечательно, что абсолютное
и совершенное осуществление добра сделает его ненужным и приведет к
совершенному забвению нравственных различений и оценок. Природа нравственной
жизни и добра таковы, что они предполагают дуализм и борьбу, т. е.
мучительный и трудный путь. Совершенное преодоление дуализма и связанной с ним
борьбы ведет к отмиранию того, что в пути мы называли добром и нравственной
жизнью. Осуществление добра есть вместе с тем его упразднение. Оно совсем не
есть конечная цель жизни и бытия. Оно есть лишь путь, лишь борьба в пути. Добро
не нужно мыслить телеологически, его нужно мыслить энергетически. В добре
важнее всего реализуемая творческая энергия, а не идеальная нормативная цель.
Человек осуществляет добро совсем не потому, что он ставит себе целью
осуществить добро, а потому, что он добр или добродетелен, т. е. заключает
в себе творческую энергию добра. Важен источник, а не цель. Человек борется за
добро не потому, что он поставил себе сознательною целью бороться за добро, а
потому, что в нем есть энергия добра и энергия борьбы. Добро и нравственная
жизнь есть путь, в котором исходная точка и конечная точка совпадают, это есть
излучающая творческая энергия. Конечную же цель бытия онтологически и космологически
следует мыслить как красоту, а не добро. Совершенное, полное и гармоническое
бытие есть красота. Платон определял красоту как великолепие добра. Красота
есть осуществление добротной природы, и "добротолюбие" значит
"красотолюбие" (filocalia). Этика телеологическая есть этика
законническая и нормативная. Добро есть цель жизни, т. е. норма, закон,
который мы должны исполнять. Телеологическая этика всегда обнаруживает
отсутствие нравственного воображения, ибо мыслит цель как норму должного, а не
как образ, т. е. порождение творческой энергии жизни. Нравственная жизнь
должна слагаться не по цели и норме, а по образу и творческому излучению.
Красота же есть образ творческой энергии, излучающейся на весь мир и
преображающей мир. Телеологическая этика, основанная на идее добра как
абсолютной цели, враждебна свободе, в то время как этика творческая и
энергетическая есть этика свободы. Красота есть тварь преображенная, добро есть
тварь, скованная законом, обличающим грех. И парадокс в том, что закон сковывает
энергию добра, он не хочет, чтобы добро было понятно как энергия, ибо тогда мир
уходит из-под его власти. Преодоление морали закона есть преодоление абсолютных
повелений, запретов, табу и замена их бесконечной творческой энергией. Инстинкт
в нравственной жизни человека играет двоякую роль: он унаследован от древней
природы, от человека архаического, в нем говорит древний ужас и страх, рабство
и суеверие, жестокость и звериность, и в нем же есть напоминание о рае, о
древней свободе, о древней силе человека, о древней связи его с космосом, о
первобытной стихии жизни. Поэтому отношение этики творчества к инстинктам
сложное и двойственное - она и освобождает инстинкты, подавленные законом, и
преодолевает их, борется с ними во имя высшей жизни. Ибо инстинкты не только
подавлены законом, но они сами, порожденные социальной жизнью первобытных
кланов, превращаются в закон, сковывающий творческую энергию жизни. Так, напр.,
инстинкт мести, как говорилось уже, есть наследие древней социальной жизни, и
он связан с законом. Этика творчества освобождает не всякие инстинкты, а
инстинкты творческие, т. е. твор 1000 ческую энергию человека, которая
скована запретами закона. Но она и борется против инстинктов, и хочет их
сублимировать. Этика телеологическая, которую можно целиком отнести к этике
закона, ведь метафизически предполагает власть времени в дурном смысле слова.
Ибо время или конститурируется идеей цели, которая должна быть осуществлена в
будущем, или идеей творчества, которое реализуется в будущем. В первом случае человек
находится во власти этой цели и созданного ей времени, во втором случае он
владеет временем, ибо в нем реализует свою творческую энергию.
С этикой творчества
связана проблема времени. Проблема времени, наряду с проблемой свободы, есть
коренная и самая мучительная метафизическая проблема. По-новому выдвигает эту
проблему Гейдеггер в "Sein und Zeit", но у него время связано с
заботой, а не с творчеством. Творчество бесспорно связано с временем.
Обыкновенно думают, что творчество предполагает время, ибо для творчества нужна
перспектива будущего, и оно предполагает изменение во времени. В
действительности вернее было бы сказать, что движение, изменение, творчество
порождает время. И вот перед нами раскрывается двойственная природа времени.
Время есть и источник надежды, и источник ужаса и муки. Обаяние будущего
связано с тем, что будущее может быть изменено и в какой-то степени зависит от
нас. С прошлым же мы ничего не можем сделать, можем лишь вспоминать о нем или с
благодарностью и почитанием, или с раскаянием и негодованием. Будущее может
принести с собою осуществление наших желаний, упований, нашей мечты. Но будущее
внушает нам также ужас, нас терзает забота о неведомом будущем. И вот та часть
времени, которую мы именуем будущим и которую ставим в зависимость от своей
активности, может определяться двояко. Или будущее определяется мучительной
заботой и долгом и повелением осуществить поставленную цель, или оно
определяется нашей творческой энергией, созидательным жизненным порывом, в
котором выковываются ценности. В первом случае время нас давит, мы в его
власти. Самая высокая цель, проецированная во времени, в будущее, порабощает
нас, трансцендентна нам и вызывает озабоченность. Озабоченность вызывается не
только низшими материальными нуждами, но и высшими, идеальными целями. Во
втором случае, когда мы определяемся свободной творческой энергией, своей
свободной жизненной силой, мы считаем будущее имманентным себе и являемся его
господами. Во времени все уже представляется детерминированным и необходимым, и
мы в своем чувстве будущего предвосхищаем эту детерминированность, история
иногда представляется нам надвигающимся роком, фатумом. Но свободный творческий
акт совершается вне власти времени, ибо в нем нет никакой детерминированности,
он исходит из той глубины бытия, которая не подчинена времени, он есть прорыв
из другого порядка бытия. Детерминированным во времени все представляется
позже. И вот задача этики творчества заключается в том, чтобы перспективу жизни
сделать независимой от рокового хода времени, от будущего, которое вызывает в
нас ужас и мучит нас. Творческий акт есть выход из времени, он совершается в
царстве свободы, а не в царстве необходимости. Он, по существу, противоположен
заботе, создающей ужас времени. И если бы вся жизнь человеческая могла
превратиться в сплошной творческий акт, то времени больше не будет, не будет и
будущего, как части времени, будет движение вне времени, во вневременном бытии.
Не будет детерминированности, не будет необходимости, не будет давящих законов.
Будет жизнь духа. У Гейдеггера бытие, подчиненное времени, есть ведь падшее
бытие, хотя и неизвестно, откуда падшее. Это есть царство обыденности. Оно
связано с заботой о будущем, со страхом. Но Христос учит не заботиться о
будущем. "Довлеет дневи злоба его". Это есть выход из власти времени,
кошмара будущего, порожденного заботой. Будущее может принести человеку
разочарование, страдание, несчастье, может и не принести. Но, уж наверное,
несет оно для каждого человека смерть. И страх будущего, свойственный каждому
человеку, есть прежде всего страх грядущей смерти. Смерть для каждого челове
1000 ка детерминирована в этом мире, она есть для него фатум. И вот творческий
и свободный дух человека восстает против этого рабства смерти, рабства
фатальному будущему. И есть у него иная перспектива жизни, определяющаяся из
свободы и творчества. Во Христе и через Христа фатум смерти отменяется для
человека, хотя эмпирически каждый человек и умирает. Ложь нашего отношения к
будущему, которое кончается для нас смертью, определяется тем, что мы над ним
рефлектируем как раздвоенные существа и познаем его как детерминированное. Но
будущее непознаваемо и не может быть предметом рефлексии. О нем возможно лишь
пророчество, тайна которого в том и заключается, что она не знает
детерминированности и не есть познание в категориях необходимости. Для
свободного творческого акта не существует детерминированного будущего и нет
рока. В мгновение, когда совершается свободный творческий акт, нет мысли о
будущем, нет мысли о неотвратимой смерти, о грядущей муке, есть выход из
времени и из всякой детерминации. Будущее в творческом воображении не есть
детерминированное будущее. Творческий образ сюит вне детерминированного
процесса во времени, он в вечности. Время есть дитя греха, греховного рабства,
греховной заботы. Оно остановится и исчезнет, когда наступит преображение мира.
Но это преображение мира наступит уже в каждом подлинном творчестве. Мы
обладаем энергией, через которую мы выходим из времени. Эта энергия, это
творчество благодатны и изымают из власти закона. И величайшая нравственная
задача заключается в том, чтобы построить жизнь вне перспективы времени, вне
беспокойства о будущем, вне детерминации. Эта нравственная свобода нам дана, но
мы плохо ею пользуемся.
Свобода нуждается в
сопротивлении и борьбе. И потому мы поставлены перед обыденным
детерминированным миром, в котором происходят процессы во времени и будущее
представляется фатальным. Человек связан и отяжелен. Он и стремится к свободе,
и боится свободы. Парадокс освобождения заключается в том, что, для того чтобы
сохранить свободу и бороться за свободу, нужно уже в каком-то смысле быть
свободным, иметь свободу в себе. Тот, кто раб до глубины существа своего, не
знает имени свободы и не может за нее бороться. Древние табу со всех сторон
окружают человека, связывают его нравственную жизнь. И для того чтобы
освободиться от их власти, человек должен сначала осознать себя внутренне
свободным, а потом уже внешне бороться за свободу. Внутренняя победа над
рабством есть основная задача нравственной жизни. И речь идет о победе над
всяким рабством, над рабством перед властью прошлого и над рабством перед
властью будущего, над рабством у внешнего мира, и над рабством у самого себя, у
своего низшего "я". Пробуждение творческой энергии человека есть
внутреннее освобождение и сопровождается чувством свободы.<<93>>
Творчество есть путь освобождения. Освобождение человека не может образовать в
нем пустоты. Освобождение человека - не только от чего-то, но и для чего-то. И
вот это для и есть творчество человека. Творчество не может быть беспредметным
и бесцельным. Творчество есть восхождение и потому предполагает гору, высоту. А
это значит, что творчество идет от мира к Богу. Творчество движется не по
плоскости в бесконечном времени, а по восходящей вверх линии, к вечности.
Продукты творческого акта оседают во времени. Но сам творческий акт, творческий
взлет приобщается к вечности. Всякий творческий акт наш, совершенный в
отношении к людям, акт любви, жалости, помощи, миротворения, не только есть
будущее, он есть вечное.
Преодоление категории
господина и раба <<94>> в нравственной жизни есть великое
нравственное достижение. Человек не должен быть рабом других людей, но не
должен быть и господином других людей, ибо тогда будут рабы, но другие. И это
есть одна из задач этики творчества, которая не знает господства и рабства.
Творящий не раб и не господин, он дающий, жертвующий. Всякая зависимость
человека от человека нравственно унизительна. И откуда почерпнули то рабское
учение, что освобожденную личность покидает благодат 1000 ь Божья? Где Дух
Господен, там и свобода. Где свобода, там и Дух Господен, там и благодать.
Благодать действует на свободу, только на нее она и может действовать. Рабское
состояние не может воспринимать благодати, она не может на него действовать. Но
рабьи теории, искажающие христианство, кладут в основу не благодать и свободу,
а господство и рабство, тиранию общества, семьи, государства. Рабьи теории
любят признавать свободу воли и призывать ее для повиновения. Но к свободной
воле нельзя прибегать только с угрозой. Нужно освобождать "свободу
воли", которая нередко порабощала человека, т. е. сообщать ей
благодатную энергию. Творчество есть благодатная энергия, делающая свободную
волю свободной, свободной от страха, от закона, от рефлексии и раздвоения.
Парадокс добра и зла, основной парадокс этики, заключается в том, что добро
предполагает существование зла и требует допущения зла. Так поступает Творец,
допускающий существование зла. И потому абсолютное совершенство, абсолютный
порядок, абсолютная разумность могут оказаться злом, злом большим, чем жизнь
несовершенная, неупорядоченная, иррациональная, допускающая некоторую свободу
зла. Абсолютное добро, не допускающее существования зла, возможно лишь в
Царстве Божьем, когда будет новое небо и новая земля, когда Бог будет всяческое
во всем. Вне же Царства Божьего, царства благодати, свободы и любви, абсолютное
добро, не допускающее существования зла, есть всегда тирания, царство великого
инквизитора и антихриста. Это положение этика должна признать до конца. Пока
существует различение добра и зла, а следовательно, наше посюстороннее добро,
необходима борьба, неизбежно столкновение противоположных начал и
сопротивление, т. е. упражнение человеческой свободы. Абсолютное добро и
абсолютное совершенство вне Царства Божьего превращает человека в автомат
добра, т. е., в сущности, отрицает нравственную жизнь, ибо нравственная
жизнь невозможна без свободы духа. Поэтому к злу определяется двоякое
отношение: к злу нужно относиться терпимо, как терпимо относится Творец, и со
злом нужно беспощадно бороться. Из этого парадокса этика выйти не может, он
порожден свободой и самым фактом различения между добром и злом. Этика не может
не быть парадоксальна в силу своего генезиса, т. е. своей связи с
грехопадением. Добро должно быть осуществлено, но оно плохого происхождения. И
подлинно прекрасно в нем лишь воспоминание о райской красоте. Есть ли вся
борьба, которую ведет в мире добро, подлинная жизнь, первожизнь? Не вращается
ли она в окружениях жизни и не относится ли она к средствам жизни? И в чем
достигается жизнь в себе, первожизнь? Мы можем смело сказать, что любовь есть
жизнь в себе, первожизнь, что творчество есть жизнь в себе, первожизнь, что
созерцание духовного мира есть жизнь в себе, первожизнь. Но этой жизни в себе,
этой первожизни нет в значительной части нашей законнической нравственной
жизни, как ее нет в физиологических процессах, в политике, в цивилизации. Жизнь
в себе, первожизнь есть лишь в первородных, свободных нравственных актах и
суждениях. Ее нет в тех нравственных актах и суждениях, которые определяются
наслоениями социальной среды, наследственности, общественного мнения, партии и
пр., т. е. нет в значительной части нравственной жизни. Лишь нравственный
акт, как творческий акт, есть настоящая жизнь. Автоматическое истолкование
нравственного закона не есть жизнь. Жизнь есть всегда прирост, прибыль.
Совершенно так же жизнь есть только в первородных эстетических восприятиях и
суждениях, в творчески-художественном отношении к жизни, и ее нет в
эстетическом снобизме.
Ницше думал, что мораль
есть опасность, мешающая осуществлению высшего типа человека. И это верно о
законнической морали. В ней не может развернуться человеческий тип.
Законнические элементы в самом христианстве также очень неблагоприятны для
творческого обнаружения человеческой личности, высшего типа человека. Мораль
рыцарства, рыцарской чести и верности была творческой этикой, она не вмещалась
в этику закона и этику искупления. И, несмотря на относительные, 1000
преходящие и даже дурные свойства исторического рыцарства, в рыцарстве есть
вечные элементы творческой морали, творческое обнаружение вечных начал
человеческой личности. Без христианства оно было бы невозможно. Ницше
противополагает различению между добром и злом, которое есть уже декаданс,
различение между хорошим и плохим. Хорошее, добротное есть более высокий тип
жизни, аристократически-благородной, сильной, прекрасной, породистой. Понятие
"хорошести" есть онтологическое понятие, понятие же
"добрести" есть моралистическое понятие. Это приводит нас, в
сущности, не к аморализму, который всегда есть недоразумение, а к подчинению
морального онтологическому. Это значит, что важно не исполнение закона добра, а
достижение совершенства природы или породы, т. е. преображение и
просветление твари. Что святой есть с этой точки зрения "добрый" или
"хороший"? Конечно, "хороший", а не "добрый",
явление высокой и прекрасной породы, просиянной твари. Но Ницше в христианстве
знал лишь закон, закон добра, и против него восставал. У Ницше были совершенно
ложные взгляды на дух и духовную жизнь. Дурная совесть порождена у него
столкновениями инстинктов с велениями общества. Совсем как у Фрейда, Адлера,
Юнга. Инстинкт обратился внутрь человека и превратился в дух, в духовную жизнь.
Это значит, что дух есть подавленный, вошедший внутрь инстинкт, т. е., в
сущности, эпифеномен. Настоящая, неподавленная, развернувшаяся жизнь для Ницше
не есть дух и про
